— Ну не надо, пожалуйста, Лили.

— А я все равно буду, милый.

— Драгоценная моя, очнись! Тебя не знобит?

Я чуть приоткрыла глаза, с улыбкой солгала Сиду, крепко сцепила руки и стала наблюдать за нежной ссорой Брюса и Лили, расположившихся возле контрольного дивана, и мне страстно захотелось, чтобы и у меня была большая любовь, которая скрасила бы мои невзгоды и дала бы хоть какую-то замену утихшим Ветрам Перемен.

Судя по тому, как Лили откинула голову и выскользнула из объятий Брюса, в то же время гордо и нежно улыбаясь, она выиграла спор. Он отошел на несколько шагов; достойно похвалы, что он не передернул плечами, глянув на нас, хотя нервы его явно были не в порядке, и вообще было похоже, что интроверсию он перенес не лучшим образом. Да и кто из нас мог бы похвастаться обратным?

Лили откинула руку на спинку дивана, сомкнула губы и окинула нас взглядом. Она перехватила свою челку шелковой лентой. В своем сером шелковом платьице без талии она выглядела не столько семнадцатилетней, как ей хотелось, сколько маленькой девочкой, хотя глубокий вырез на платье этому образу не соответствовал.

Поколебавшись, ее взгляд остановился на мне, и у меня зародилось смутное предчувствие того, что нам предстоит, потому что женщины всегда выбирают меня в качестве конфидентки. Кроме того, мы с Сидом составляли центристскую партию в свежеиспеченной политической обстановке на Станции.

Она глубоко вздохнула, выставила вперед подбородок и произнесла голосом, который звучал чуть выше и еще чуть более по-британски, чем обычно:

— Сколько раз все мы, все девушки, кричали: «Закройте Дверь!»А вот теперь Дверь закрылась крепко-накрепко.

Я знала, что моя догадка верна, и у меня мурашки поползли по телу от смущения, потому что я представляю себе, что такое влюбленность — когда воображаешь, что ты стал другим человеком, и до смерти хочется жить другой жизнью, и пленяет чужая слава — хотя ты этого и не сознаешь — и передавать их послания друг другу, и как это может все изгадить. И все же, я не могла не признать, что ее слова были не слишком плохи для начала — даже слишком хороши, чтобы быть искренними, в любом случае.

— Мой любимый считает, что нам, может быть, все-таки удастся открыть Дверь. А я не верю. Ему кажется, что немного преждевременно обсуждать ту странную ситуацию, в которую мы вляпались. Я так не считаю.

У бара раздался взрыв хохота. Милитаристы прореагировали. Эрих вышел вперед, выглядел он очень довольным.

— Ну а теперь нам предстоит выслушивать женские речи, — заявил он. — Что такое, в конце концов, эта Станция? Субботний вечерний кружок кройки и шитья имени Сиднея Лессингема?

Бур и Севенси, прервав свое хождение от бара до дивана и обратно, повернулись к Эриху, и Севенси выглядел еще более громоздким, в нем как бы стало еще больше лошадиного, чем у сатиров с иллюстраций в книгах по древней мифологии. Он топнул копытом — я бы сказала, вполсилы — и заявил:

— А-а… шел бы ты… бабочек ловить.

Похоже, английскому он учился у Демона, который в жизни был портовым грузчиком с анархо-синдикалистскими наклонностями. Эрих на минутку заткнулся и стоял, скаля зубы и уперев руки в боки.

Лили кивнула сатиру и смущенно откашлялась. Она, однако, ничего не сказала; я видела — она что-то обдумывает, лицо ее стало некрасивым и осунувшимся, как если бы на нее дунул порыв Ветра Перемен, рот искривился, будто она пыталась сдержать рыдание, но что-то все же прорвалось, и когда она заговорила, ее голос стал на октаву ниже и звучал в нем не только лондонский диалект, но и нью-йоркский тоже.

— Не знаю, как вы ощутили Воскрешение, потому что я новенькая здесь и я терпеть не могу задавать вопросы, но что до меня, так это была чистая пытка, и я только пыталась набраться духа и сказать Судзаку, что если он не возражает, я предпочла бы оставаться Зомби. Пусть даже меня мучают кошмары. Но я все-таки согласилась на Воскрешение, потому что меня учили быть вежливой и еще потому что во мне сидит какой-то непонятный мне демон, который рвется жить. И я обнаружила, что ощущения у меня все равно от Зомби, хоть я и получила возможность порхать мотыльком, и кошмары у меня все равно остались, разве что приобрели бОльшую реальность. Я снова стала семнадцатилетней девчонкой; и мне кажется, всякая женщина мечтает вернуть свои семнадцать лет — но ощущала я себя отнюдь не семнадцатилетней — я была женщиной, умершей от нефрита в Нью-Йорке в 1929 году. А еще, из-за Большого Изменения, которое дало новое направление моей жизненной линии, я оказалась женщиной, умершей от той же самой болезни в оккупированном нацистами Лондоне в 1955 году, но только умирала я гораздо дольше, потому что, как вы можете догадаться, с выпивкой дело там обстояло куда хуже. Мне пришлось жить с обоими этими наборами воспоминаний, и Меняющийся Мир приглушил их не более, чем у любого другого Демона, насколько я могу судить. И они даже не потускнели, как я надеялась. Когда некоторые мои здешние приятели говорят: «Привет, красотка, что такая хмурая?» или «Классное у тебя платье, детка», я тут же переношусь на Бельвю и вижу свое раздувшееся тело, и свет режет мне глаза ледяными иглами… или в жуткую, провонявшую джином ночлежку Степни, и рядом со мной Филлис снова выкашливает из себя остатки жизни… а в лучшем случае, на мгновение, я оказываюсь маленькой девочкой из Гланморана, глядящей на Римскую дорогу и мечтающей о прекрасной жизни, что ждет ее впереди.

Я посмотрела на Эриха, вспомнив, что у него самого позади долгое и поганое будущее там, в космосе. По крайней мере он не улыбался, и я подумала, а вдруг он станет чуточку помягче, узнав, что есть и еще люди, у которых было двойное будущее. Но навряд ли на него это подействует.