— Ну да?! Все томми называли его Пашендейл, точно так же как вместо «Ипр» говорили «Вайперс».

— Как интересно. Знаете, мистер Маршан, я могу биться об заклад, что нас завербовали во время одной и той же операции, летом 1917 года. Я оказалась во Франции как сестра милосердия, но они узнали, что я прибавила себе возраст и собирались отослать меня назад.

— А сколько вам было лет? То есть, сколько вам лет? Я хотел сказать, ведь это одно и то же.

— Семнадцать.

— Семнадцать лет в семнадцатом году, — пробормотал Брюс и его голубые глаза затуманились.

Диалог был настолько напыщенно-сентиментальный, что я даже не стала обижаться на ехидную реплику Эриха:

— Что за прелесть, Liebchen, глупая маленькая английская школьница развлекает Брюса между операциями!

И все равно, когда я смотрела на Лили с ее темной челкой и жемчужным ожерельем, на ее облегающее серое платьице, едва достающее до колен, и на Брюса, ласково и неуклюже нависавшего над ней в своем вычурном гусарском одеянии, я поймала себя на чувствах, которых во мне не было с тех пор, как в бою с франкистами погиб Дейв, это было за много лет до того, как я попала в Большое Время. И вот сейчас я подумала, как было бы хорошо, если бы у меня в Меняющемся Мире были дети. Почему мне ни разу не приходило в голову подстроить дело так, чтобы Дейв был воскрешен? А потом я сказала себе: нет, все изменилось, и я тоже изменилась, пусть лучше Ветры Перемен не беспокоят Дейва — или пусть я об этом ничего не буду знать.

— Нет, я не умерла в 1917 — просто меня тогда завербовали, — объясняла Лили Брюсу. — Я прожила все двадцатые годы — это видно по тому, что я ношу. Но давайте не будем об этом, ладно? О, мистер Маршан, не сможете ли вы попробовать вспомнить какие-нибудь из этих стихов, которые вы написали в окопах? Я не могу представить себе, чтобы они превзошли тот сонет, который кончается: «The bough swings in the wind, the night is deep; Look at the stars, poor little ape, and sleep» (Ветка качается на ветру, ночь темна; Погляди на звезды, бедная маленькая обезьянка, и усни).

Я от этого чуть не завопила — ну и обезьяны же мы, подумала я — хотя я первая соглашусь, что на поэта наилучшее действие окажут его же собственные стихи — и чем больше, тем лучше. И я решила, что могу не беспокоиться о наших маленьких бриттах, а посвятить себя Эриху или иному, кто во мне нуждается.